Поэзию Афанасия Афанасьевича Фета (1820-1892) современники знали по следующим прижизненным авторским сборникам: «Лирический Пантеон» (М., 1840); «Стихотворения» (М., 1850); «Стихотворения» (СПб, 1856); «Стихотворения». 2 части (М., 1863); «Вечерние огни». Вып. 1-4. (М., 1883; 1885; 1888; 1891).

Фет писал и прозу - художественную (известны семь его рассказов, созданных в период с 1854 по 1889 годы) и публицистическую («Заметки о вольнонаемном труде», 1863-1871 годов), статьи о поэзии и искусстве и объемные мемуары: «Мои воспоминания (1848-1889)», в 2-х томах (М., 1890) и «Ранние годы моей жизни» (изданы посмертно. М., 1893). В истории русской и мировой литературы он, однако, прежде всего один из величайших лириков.

В советское время творчество Фета рассматривалось по преимуществу в рамках какого-то литературного «направления»: его относили к так называемому «чистому искусству», в нем видели «романтический вариант пушкинской поэзии действительности» (Д. Благой), предвестие русского символизма и чаще всего - раннюю оригинальную разновидность европейского импрессионизма. Три последних определения нередки и в современных работах о поэте. Вместе с тем становится все более очевидным, что уловить с их помощью поэтическую неповторимость Фета в сравнении не только с гражданственной поэзией Н.А. Некрасова, но и с творчеством таких его эстетических «сподвижников», как А. Майков, А.К. Толстой, Л. Мей, Н. Щербина, Я. Полонский, едва ли возможно. Думаем, прав В. В. Кожинов, когда вопреки широко распространенной квалификации поэзии Фета как «импрессионистической» (весомо заявившей себя в Западной Европе последней трети XIX века) считает, что речь тут может идти лишь о «внешней аналогии, а не о действительной творческой близости». Замечание это можно отнести и к попыткам напрямую связать художественное мировосприятие Фета как с пушкинской «поэзией действительности», так и с «романтическим “двоемирием”» (А. Ауэр).

По нашему убеждению, глубинные корни художнической позиции Фета уходят в общий внутренний драматизм той эпохи всеобщего кризиса, которая в России, подспудно нарастая уже с 1840-х годов, обрела свою кульминацию в 1860-е и вновь достигла высшей остроты на рубеже 1870 - 1880-х годов. А Фет ощущал этот драматизм ничуть не меньше, чем И. Тургенев, Ф. Достоевский, Ф. Тютчев или Л. Толстой. «...К чему же мы в настоящий момент пришли?», - спрашивает он 29 июня 1879 года автора «Войны и мира». И сам отвечает: «Мне кажется, к одному и тому же убеждению <...>, что в таком хаосе понятий, стремлений, условий жизни, какие нас окружают, никакое государство, народ, общество, семейство, человек жить не могут. Нужна другая форма. Какая? Это другой вопрос. Мы, как во время бури, швыряем за борт, как одурелые, все, что под руку попадет, и ненужный груз, и образа, и компас, и руль, и паруса, и канаты, и собственных детей. Когда это кончится? Бог знает. И чем?» (курсив мой. - /?.//.).

Стимулируя в русском человеке быстрый рост личностного начала, названная эпоха тем самым открывала ему перспективу уже непосредственных и в идеале гармонических связей со всей нацией, человечеством, природой и мирозданием. Однако при полном отсутствии в реальности не априорных и всего лишь умозрительных, а «выжитых» (Ф. Достоевский) морально-нравственных основ чаемой гармонии одновременно оставляла его перед лицом сложнейших социальных и онтологических проблем, требовавших новых решений, «покинутым» лишь на самого себя (Ф. Тютчев).

Для писателей и творцов искусства важнейшей из них становилась проблема отношения в их деятельности и жизни начала эстетического с этическим (нравственным, моральным), цели художественной с практической (личной и общественной), вообще художника и человека.

Обретающая особую остроту в переломные периоды исторического развития, она по-разному решалась А. Пушкиным в стихотворениях «Пророк» (1826), где поэт - прежде всего нравственноэтический деятель, призванный «Глаголом жечь сердца людей», и в стихотворении «Поэт и толпа» (1828), трактующем поэта как создателя «звуков сладких и молитв», чуждого «житейского волненья» с его утилитарно-корыстными интересами и битвами. В этом же духе понята данная проблема и в следующей заметке Пушкина (сделана не ранее 1825 года) на полях статьи П.А. Вяземского «О жизни и сочинениях В.А. Озерова»: «Поэзия выше нравственности - или по крайней мере совсем иное дело. Господи

Суси! Какое дело поэту до добродетели и порока? Разве их одна поэтическая сторона». Противоположная позиция в этом вопросе была сформулирована поэтом-декабристом К. Рылеевым, для которого основная цель и ценность художника в его «Любви к общественному благу!» («Бестужеву», 1825), а в 1860-е годы - Н. Некрасовым в его «Поэте и гражданине» («Будь гражданин! служа искусству, / Для блага ближнего живи, / Свой гений подчиняя чувству / Всеобнимаюшей любви...») и «Элегии» («Я лиру посвятил народу своему. / Быть может, я умру неведомый ему, / Но я ему служил - и сердцем я спокоен... Пускай наносит вред врагу не каждый воин, / Но каждый в бой иди!..»). Нравственно-этический пафос своего творчества подчеркивает поздний Л. Толстой, отмежевывая себя на этом основании от Пушкина, И. Тургенева и И. Гончарова, по его мнению, только литераторов, заявлением: «Лермонтов и я - не литераторы». Позднее словами «О, я хочу безумно жить: / Все сущее - увековечить, / Безличное - вочело- вечить, / Несбывшееся - воплотить!» акцентирует равную с эстетической этическую заинтересованность своего искусства в стихотворении, начинавшемся этими словами, А. Блок. Понимание своей поэзии как труда «общественно полезного», как «поэзии борьбы» и поэта как «народа водителя и одновременно - народного слуги» будет многократно декларировать В. Маяковский.

Отнюдь не миновал названной проблемы и А. Фет. Более того, в сравнении с рядом других авторов из поколения «людей сороковых годов» он решил ее без колебаний и наиболее радикально. Именно - сознательным и бескомпромиссным разделением своей личности на: 1) Фета-поэта и 2) Фета - практического человека.

В научной литературе о Фете были попытки объяснить его раздвоенность влиянием пессимистической философии А. Шопенгауэра, главный труд которого «Мир как воля и представление» Фет с 1870-х годов переводил на русский язык. Вслед за И. Кантом Шопенгауэр противопоставил искусство как утилитарно «бесполезную», но свободную деятельность человека остальным видам труда и жизненной практике в целом как сфере, подчиненной внешней необходимости и поэтому несвободной и рабской. Каждая из них, по Шопенгауэру, имеет своих служителей, в первом случае - «людей гения», во втором - «людей пользы», друг с другом несовместимых.

В стихах Фета, его статьях об искусстве и письмах можно встретить те или иные переклички с формулами немецкого философа. Это, однако, не заимствования. Как верно отметил Н. Скатов,

«у Шопенгауэра Фет находил подтверждение тому, что уже определяло весь его духовный и эмоциональный строй, его глубоко пессимистическое, наконец, трагическое мироощущение». И определяло, дополним исследователя, не со зрелых лет, а с ранней юности. «Если ты пессимист, - напоминат в 1890-м году Фету с молодости дружный с ним Я.П. Полонский, - то вовсе не по милости Шопенгауэра; ты в студенческие годы был почти таким же». Он же свидетельствует о резком расхождении уже у студента Фета интересов житейских , реальных и - поэтических , идеальных : «Я <...> помню один твой разговор со мной <...> - разговор о женитьбе, который в то время поразил мою романтическую, вечно влюбленную душу. И странная игра природы!.. В своем поэтическом творчестве ты, как бы назло себе, идеалист...». Этот факт подтверждает и другой студенческий друг Фета - Аполлон Григорьев, так пишущий о нем в своей повести «Офелия»: «Он был художник, в полном смысле этого слова: в высокой степени присутствовала в нем способность творения... <...> С способностью творения в нем росло равнодушие. Равнодушие - ко всему, кроме способности творить, - к божьему миру, как скоро предметы оного переставали отражаться в его творческой способности...» (курсив мой. - В.Н.).

Главным источником и раздвоенности и жизненного пессимизма Фета стала, по нашему убеждению, индивидуально-семейная драма будущего поэта, но из тех, что при кажущейся случайности объективно предвосхищали общий разлад и распад, которые в период системного общественного кризиса России 1860-х годов охватят уже множество «исторически сложившихся» (Ф. Достоевский) сословно-патриархальных семейств страны.

Афанасий Афанасьевич до четырнадцати лет жил и воспитывался в доме орловского дворянина-помещика Афанасия Неофи- товича Шеншина и его вывезенной из Германии жены, урожденной Шарлоты Беккер, которых считал своими родителями и сердечно любил. Неожиданно над ним грянул удар: в немецкий пансион лифляндского города Верро, куда Фет был отдан на учебу, пришло письмо от отца, где тот, без дальнейших объяснений, сообщал ему, что отныне он должен носить фамилию Фет.

Как выяснят биографы поэта, он, родившись в орловском имении А.Н. Шеншина Новоселки, был не сыном Шеншина, а его усыновленным пасынком. О подлинном отце подростка сообщил в гневном письме Шеншину Карл Беккер, родитель матери Афанасия Шарлоты. Им был Иоганн Фёт, чиновник, служивший в суде немецкого города Дармштадта. На основании этих фактов «Орловская духовная консистория отлучила будущего поэта от рода Шеншиных» и от их родовой фамилии (А. Ауэр).

Все это Фет узнает и сам, но много позже. В тот же момент он «ощутил тягчайшие последствия, связанные с новой его фамилией. Это было утратой всего, чем он неотъемлемо обладал, - дворянского звания, положения в обществе, имущественных прав, даже национальности, русского гражданства» (Д. Благой). Но самым мучительным для юноши оказались все же, думаем, не сословные и материальные потери, а жестокая травма, нанесенная его человеческому достоинству, особенно ранимому в этом возрасте. Из потомка старинного и уважаемого рода Фет, по существу, фактически сделался членом «случайного семейства» несколькими десятилетиями ранее появления самого этого понятия в творчестве Ф. Достоевского. И, как и будущий герой романа «Подросток» (1875) Аркадий Долгорукий, незаконнорожденный сын помещика Версилова, он уже в пансионе испытает не только оскорбительные догадки и злые издевки своих соучеников, но и боль за опозоренную во мнениях того времени мать.

С тех пор новую фамилию будущему поэту было суждено официально носить без малого четыре десятка лет, что сам он считал страшной драмой, «изуродовавшей» его жизнь. Именно так он охарактеризует свое неожиданное переименование в письме к жене от января 1874 года, когда ему удалось вернуть себе и имя Шеншина и потомственное социальное положение. «Теперь, - говорит он, когда всё, слава Богу, кончено, ты представить себе не можешь, до какой степени мне ненавистно имя Фет. <...> Если спросить: как называются все страдания, все горести моей жизни, я отвечу: имя им - Фет».

По всей очевидности, уже с момента случившегося Фет поставил перед собой задачу во что бы то ни стало вернуть себе почитаемый персональный статус, в сословном российском обществе, однако, сопряженный прежде всего со званием дворянина. Много лет спустя отвечая на вопрос дочери Л.Н. Толстого Татьяны Львовны «Чем или кем желали бы вы быть?», Фег напишет: «Вполне достойным уважения».

Скорейшим путем к дворянству и тем самым к чаемому Фетом общественному уважению в России была военная служба. И Фет, выпускник словесного отделения Московского университета, уже познавший радость творчества и литературный успех, в 1845 году вступает унтер-офицером в Кирасирский Военного ордена полк, расквартированный в далекой Херсонской губернии. С 1853 года он, прикомандированный к лейб-гвардии Уланскому полку, служит недалеко от Петербурга, а во время Крымской войны находится в составе войск, охранявших берега Эстляндии. Но, проведя в армии до формальной отставки в 1858 году почти тринадцать лет, Фет искомых прав не получил, так как указами сначала Николая I, а потом Александра II необходимый для этого офицерский чин (майора, потом - полковника) был дважды повышен.

Стремления к прочному общественному положению Фет тем не менее не оставляет. Но отныне он идет к нему через независимое материальное «жизнеустройство», достижимое, по его словам, «усиленным трудом» культурного собственника-землевладельца. Женившись в 1857 году на дочери богатого московского чаеторговца Марье Петровне Боткиной, Фет в 1860 году покупает на юго-западе Мценского уезда двести десятин земли с недостроенным хутором Степановка, начиная этим «фермерский» период своей жизни. А в 1877 году становится владельцем благоустроенного и красивого дворянского поместья Воробьевка в Щигров- ском уезде Курской губернии, в котором до конца своих дней будет проводить лето. Итожа, спустя время, плоды своих трудовых сельскохозяйственных будней, он напишет одному из бывших товарищей-однополчан: «...Я был бедняком, офицером, полковым адьютантом, а теперь, слава Богу, Орловский, Курский и Воронежский помещик, коннозаводчик и живу в прекрасном имении с великолепной усадьбой и парком». Еще в 1873 году в ответ на просьбу Фета специальным указом Александра II за ним была утверждена фамилия его приемного отца (А.Н. Шеншина) со всеми связанными с нею дворянскими правами.

Пришло к Фету-«фермеру» и искомое им уважение русского общества в его деловой части: как владелец образцовых хозяйств, основанных не на крепостном, а на вольнонаемном труде, он законно гордился почтением со стороны своих соседей-земле- владельцев, а в качестве выборного мирового судьи (с 1867 по 1877 годы) - и признанием местных крестьян, называвших его «правильным барином». Фет - практический человек , мог, таким образом, считать себя вполне удовлетворенным.

Совсем иначе широкий читатель России 1840-х - начала 1890-х годов воспринимал, однако, Фета-поэта и его замечательную лирику. В стихотворном обращении к Я.П. Полонскому, вошедшем во второй выпуск «Вечерних огней» (1885), Фет, как бы оглядываясь на пройденный творческий путь, констатирует:

«А я, по-прежнему смиренный, забытый, кинутый в тени...» (курсив мой. - В.Н.).

Действительно, не только «Лирический Пантеон», которым Фет дебютировал в русской поэзии, но и последующие его сборники достойный их успех имели преимущественно среди собратьев поэта по перу (у А. Григорьева, Я. Полонского, А. Майкова, Н. Некрасова, И. Тургенева, А. Дружинина, И. Гончарова, Ф. Достоевского, Л. Толстого и многих других) и в журнально-литературных кругах, но не в читательской массе. Это отчасти относится даже к быстро разошедшемуся сборнику 1856 года, с высокими похвалами анонсированному в «Современнике» Некрасовым («Смело можем сказать, - писал он, - что человек, понимающий поэзию и охотно открывающий душу свою ее ощущениям, ни в одном русском поэте, после Пушкина, не почерпнет столько поэтического наслаждения, сколько доставит ему г. Фет»), еще больше - к собранию 1863 года (в двух частях), оставшемуся, несмотря на небольшой тираж, нераспроданным; в известной мере даже к шедеврам «Вечерних огней». Как свидетельствовал в 1856 году горячий поклонник фетовской поэзии В.П. Боткин, хотя журналы отзывались о ней с «сочувствием и похвалами, но тем не менее, прислушиваясь к отзывам о ней публики нелитературной, нельзя не заметить, что она как-то недоверчиво смотрит на эти похвалы: ей непонятно достоинство поэзии г. Фета».

Эта непонятливость широкого читателя была с его стороны своеобразным «возмездием» Фету-поэту за решительный и последовательный отказ поэтически откликаться на те злободневные общественные боли, гражданские призывы и скорби, идейные и нравственные противоборства, которые в пору величайшего исторического кризиса России вышли на поверхность ее жизни. Откровенная индифферентность к ним поэзии Фета раздражала такого читателя тем больше, что параллельно ей существовала страстная гражданственная поэзия Н. Некрасова с ее особо актуальным для того же времени этическим пафосом «всеобнимающей любви». Отсюда бесчисленные пародии на стихи Фета (Д. Минаева, В. Курочкина, Н. Добролюбова и др.) и обвинения его в эгоизме (Т.А. Кузьминская, Н.Н. Страхов), эпикурействе (Н. Чернышевский), даже в «человеконенавистничестве» (М. Салтыков-Щедрин).

В ответ на «недоверие» или равнодушие к нему части российских читателей Фет был вправе напомнить им незыблемый завет А. Пушкина: «поэта должно судить по законам, им самим над собой признанным». Знаменитыми пушкинскими строками «Не для житейского волненья, / Не для корысти, не для битв, / Мы рождены для вдохновенья, Для звуков сладких и молитв» парировал он и нападки критиков своей лирики, - например, в стихотворениях «Музе» («Надолго ли опять мой угол посетила...»), «Музе» («Пришла и села. Счастлив и тревожен...»), «Муза» («Ты хочешь проклинать, рыдая и стеня...»). Прав был Фет и тогда, когда по примеру Пушкина и других великих художников слова утверждал общенациональную и всечеловеческую ценность поэтического творчества и в том случае, если оно свободно от этических и филантропических требований текущего момента. В этом его поддержал и Достоевский в своей статье «Г-н - бов и вопрос об искусстве» (1861), где он, защищая Фета от «утилитаристов», ждущих «от искусства прямой, немедленной, непосредственной пользы», напоминал, что «первый закон в искусстве - свобода вдохновения и творчества». «Если, - справедливо отмечал в статье «О лирической поэзии. По поводу последних стихотворений Фета и Полонского» и Владимир Соловьев, - от жизненных тревог он (Фет. - В. Н.) уходит в мир вдохновенного созерцания, то ведь он возвращается не с пустыми руками: то, что он оттуда приносит, позволяет и простым смертным “вздохнуть на мгновение чистым и свободным воздухом поэзии”. А едва ли можно сомневаться, что такое освежение полезно и для самой жизненной борьбы».

И все же... Отстаивая в упомянутой статье право Фета быть не поэтом-гражданином, а поэтом-онтологом, Достоевский вместе с тем не случайно взглянул на проблему эстетического и этического (гуманистического) в поэзии (искусстве) и с другой стороны. Именно - глазами того человеческого большинства, которое ждет от произведений художника вместе с эстетическими наслаждениями и созвучности своей страсти и боли в борьбе с угнетающими дух и тело антигуманными реалиям текущей жизни. В особенности в период такого всеобщего общественного смятения, которое сродни, например, страшному землетрясению XVIII века в Лиссабоне: «Домы разваливаются и проваливаются; имущество гибнет; всякий из оставшихся в живых что-нибудь потерял - или имение, или семью. Жители толкаются по улицам в отчаянии, пораженные, обезумевшие от ужаса». Что почувствуют и что сделают, спрашивает Достоевский, страдающие люди в подобный момент со своим поэтом, который вместо сострадания им опубликует нечто вроде знаменитого фетовского двенадцатистишия «Шепот, робкое дыханье, / Трели соловья, / Серебро и колыханье / Сонного ручья, / Свет ночной, ночные тени, / Тени без конца. / Ряд волшебных изменений / Милого лица» и т.д.? Им покажется «слишком оскорбительным и небратским поступок поэта, воспевающего такие забавные вещи в такую минуту их жизни», и они вознегодуют на своего знаменитого поэта вплоть до желания казнить его «всенародно, на площади».

Геологическому «катаклизму» (Ф. Тютчев), первобытному «хаосу» (Ф. Достоевский), «водовороту» и «взбаламученному морю» (А. Писемский) уподобляли русские писатели и ту общественную реальность кризисных 1840-1860-х годов России, в которой началось и приняло законченный эстетический вид поэтическое творчество Фета. Поэт, называвший эту реальность в своей лирике всего лишь «базаром житейским Бога», «миром скуки и труда» и принципиально уходивший «за рубеж вседневного удела», уже этим невольно обрекал себя на драму узкого читательского признания. Но драматизм и более того - с годами все более ощутимый трагизм и лирики, и самой человеческой судьбы Фета питался и внутренним противоречием, изначально присущим его творческой позиции.

Дано ли человеку без серьезнейшего ущерба для целостности и цельности собственной личности сделать то, на что сознательно пошел Фет: разделить себя на два диаметрально разных существа - художника, совершенно отрешенного от требований, страстей и устремлений его индивидуальной и обшей практической жизни, и - практика, вполне равнодушного к миру эстетических идеалов и высоких порывов? Ответ очевиден - это невозможно. Ведь, как верно в статье «А.А. Фет. Искусство или жизнь» писал В.Я. Брюсов, «человек для человека есть последняя “мера вещей”. В человеке - все, и вся жизнь, и вся красота, и весь смысл искусства. Какие бы великие притязания не высказывала поэзия, она не могла бы сделать большего, как выразить человеческую душу».

«В мечте есть сторона, - говорит Л. Толстой, - которая лучше действительности. В действительности есть сторона, которая лучше мечты. Полным счастьем было бы соединение того и другого». Что касается Фета, то он, напротив, долгое время упорно разводит, по его словам, «идеальный мир» своей поэзии и всего лишь «гадкую действительность». Но, во-первых, до конца этот развод Фету все-таки не удается. Так, в период его «фермерства» в Степа- новке, когда за семнадцать лет он написал, по подсчетам Е.А. Май- мина, не более трех лирических стихотворений, Фет вносит эстетическое начало и получает такое же удовлетворение от рядовых хозяйственных дел. «Я, - признается он в 1862 году Л. Толстому, - люблю землю, черную рассыпчатую землю, ту, которую я теперь рою и в которой я буду лежать. <...> Сегодня засадил целую аллею итальянских тополей аршин по 5 ростом и рад, как ребенок». Во-вторых, отделяя в себе человека эстетического от человека практического (общественного) и нравственного , Фет неизбежно должен был жертвовать одному другим.

В течение всей военной службы Фет-поэт жертвует Фсту-офи- церу ради вожделенного дворянского звания ценою и унижений перед начальством делающему свою карьеру, в конечном счете бесполезную. В своих воспоминаниях он расскажет, как в «херсонскую» пору его жизни ему было тяжело при полной оторванности от привычной литературной среды, книг и журналов выносить грубый воинский быт. А в одном из писем другу детства И.П. Борисову, сравнивая свою «ложную, труженическую, безотрадную жизнь» с «грязной лужей», в которой он нравственно и физически тонет, воскликнет: «никогда не был я убит морально до такой степени».

Противоположной жертвой - Фета -человека Фету-поэту - станет мучительное для него и тем не менее бесповоротное решение Фета не связывать себя, живущего лишь на офицерское жалованье, браком с прекрасной, душевно родственной ему, горячо и взаимно им любимой девушкой по имени Мария Лазич. «Я ждал женщины, которая поймет меня, - сообщал он тому же И. Борисову, - и дождался ее. <...> Мои средства тебе известны - она тоже ничего не имеет... <...> Я не женюсь на Лазич, и она это знает, а между тем умоляет не прерывать наших отношений...». Увы, отношения влюбленных прервались и самым страшным образом: кисейное платье Марии, читавшей книгу, незаметно загорелось от непогасшей спички, и девушка через несколько дней умерла в страшных мучениях. «Она, - говорит Фет, - сгорая, кричала: “Au nom du ciel sauvez les letters” (Во имя неба, спасите письма! - В.Н.) - и умерла со словами: он не виноват, - а я».

Трагическая смерть возлюбленной отзовется в поэзии Фета многочисленными стихотворениями, большинство из которых в художественном отношении подлинные шедевры. Согласно фе- товскому сравнению одного из них, они для читателя так же прекрасны, как далекая заря в полночной летней степи, увиденная эстетически чутким наблюдателем. Но как он, так и многие из поклонников изящной фетовской лирики, дает понять поэт далее, не догадываются: «Там человек сгорел » («Когда читала ты мучительные строки...». - Курсив мой. - В.Н .).

Автор этой стихотворной строки замечательно точен: речь в ней не о создателе стихотворения, а о человеке по имени Фет, живом и в данном случае нераздельном, душевной тоской и сердечным страданием которого но невосполнимой утрате, заново пережитыми эстетически, и рождено все произведение. Подлинное искусство, таким образом, требует всего творца и резкое отделение им своих идеальных устремлений от реальных чревато для него глубоким личностным драматизмом, пусть он с полной силой проявится, как это было у Фета, лишь на склоне лет.

Как у всякого подлинного художника, внутренняя драма Фета в творческом плане отразилась особой самобытностью его поэтического мира. В чем она и что составляет этот мир? Чем обогатил Фет русскую и мировую лирику? Какова его творческая эволюция?

«Мир как красота» и мировосприятие как «эстетизм» - такими определениями-синонимами охарактеризован художественный мир Фета в одноименном исследовании Д. Благого (М., 1975) и в «фетовской» статье А. Ауэра, вошедшей в недавний словарь «Русские писатели» (М., 2007). Более чем тршщатилетняя устойчивость в фетоведении названных терминов - факт, сам по себе говорящий за их основательность. Не противоречат они и самосознанию поэта.

В частично цитированном уже стихотворном обращении к Я.П. Полонскому, вошедшему во второй выпуск «Вечерних огней», Фет так говорит о себе:

А я, по-прежнему смиренный,

Забытый, кинутый в тени,

Стою коленопреклоненный И, красотою умиленный,

Зажег вечерние огни (курсив мой. - В .#.).

Здесь четвертая строка заключает в себе эстетическую категорию, для Фета-художника значимую в той же мере, что и последний словообраз этого пятистишия, ставший одним из сквозных лейтмотивом его поэзии.

Разделяя определения художественного мира Фета, данные ему Благим и Ауэром, мы вместе с тем не видим достаточных причин причислять Фета к поэтам-романтикам. И не только потому, что это вольно или невольно превращает его поэзию в литературный анахронизм. Показательный момент: ни сам автор «Лирического Пантеона» и «Вечерних огней», насколько нам известно, не именовал себя романтиком, ни его литературные друзья, на протяжении пятидесяти лет называя его либо «человеком будущего» (А. Григорьев), либо «идеалистом» (Я. Полонский), или «жрецом чистого искусства» (И. Тургенев), не прибегали к этому термину.

Сама обыденная действительность вовсе не пренебрегается Фетом-поэтом. «...Мне, - пишет он в 1863 году Л. Толстому, - все дорого в жизни. Экая славная - с комарами, кукушками, грибами, цветами! Прелесть!». Это сродни признанию И. Тургенева, сделанному в 1848 году Полине Виардо: «Что до меня, то я прикован к земле. Я предпочту созерцать торопливые движения утки, которая блестящею и влажною лапкой чешет себе затылок на краю лужи, или длинные сверкающие капли воды, которые медленно падают с морды неподвижно стоящей коровы, только что напившейся в пруду <...>, предпочту всему тому, что херувимы, “эти прославленные парящие лики” могут увидеть в небесах...». По свидетельству Я. Полонского, Фет бывало говорил ему: «К чему искать сюжета для стихов; сюжеты эти на каждом шагу, - брось на стул женское платье или погляди на двух ворон, которые уселись на заборе, вот тебе и сюжеты». Более чем зауряден «сюжет» в прекрасном фетовском стихотворении «Первая борозда» (предположительно 1854 года), которое мог бы признать своим как Ф. Тютчев, так, с некоторым интонационным изменением, и Н. Некрасов:

Со степй зелено-серой Подымается туман,

И торчит еще Церерой Ненавидимый бурьян

Ржавый плуг опять светлеет;

Где волы, склоняясь прошли,

Лентой бархатной чернеет Глыба взрезанной земли.

Чем-то блещут свежим, нежным Солнца вешние лучи,

Вслед за пахарем прилежным Ходят жадные грачи.

Ветерок благоухает Сочной почвы глубиной, -

И Юпитера встречает

Лоно Геи молодой (курсив мой. - В.И.).

Не делает поэзию Фета романтической и то обстоятельство, что ее герой «стремится слиться с запредельным» (А. Ауэр). Жажда выхода «за житейские грани» (И. Гончаров), «бессмертного счастья» и «жизни бесконечной» (И. Тургенев), единения с «источником всего» (Л. Толстой), «всемирного счастья» (Ф. Достоевский), сроднения «со Вселенной» (А. К. Толстой) - один из важнейших мотивов всей русской литературы в период величайшего перелома- перевала российской истории. Это художественное выражение гуманистических притязаний того личностно развитого человека, который, оказавшись - с распадом в 1840-1860-е годы узких и замкнутых патриархально-сословных связей - лицом к лицу с бесконечной природой и самим мирозданием, ищет в гармоническом союзе с ними собственного бессмертия. А его желали, как мы помним, и вполне земная гончаровская Ольга Ильинская (в восьмой главе 4-й части «Обломова»), и герои тургеневских повестей 1850-х годов, и даже такой ярый гонитель романтизма и романтиков, как Евгений Базаров - в знаменитой сцене под стогом сена («Отцы и дети», гл. XXI). Особой смертью, в которой он просыпается от жизненного сна к существованию вечному, умирает толстовский князь Андрей Болконский («Война и мир»), человек высокодуховный, но не романтик.

Фет преображает окружающий его мир в красоту не возвышением его «идеальных» (необыкновенных, мечтательных) явлений над «низменными» реальными. Он не сказал бы вслед за юным М. Лермонтовым: «Я жил века и жизнию иной, / И о земле позабывал» («1831-го июня 11 дня». Ср. в более ранней «Русской мелодии»: «В уме своем я создал мир иной / И образов иных существованье»). Фетовская красота -результат чистого, т.е. вутилитарном смысле совершенно незаинтересованного созерцания-воплощения этого мира в его самоценности для человека. Уже как явления самоценные поэт Фет переживает и собственные душевно-сердечные переживания, чем в итоге их «оцельняет» (М. Бахтин) и обобщает, а стихотворно-метрическим воплощением и гармонизирует.

Свою эстетику Фет основывает на представлениях не романтиков, а положении А. Пушкина 1836 года «...Цель художества есть идеал , а не нравоучение» и развивающем его тезисе Л. Толстого, сформулированном в его Дневнике от 3 марта 1863 года: «Идеал есть гармония. Одно искусство чувствует это». Иное дело, что, в отличие от автора «Капитанской дочки» и творца «Анны Карениной», Фет - и в этом особенность его эстетизма - убежден в самодостаточности художественной красоты, не нуждающейся в началах этических, морально-нравственных и интеллектуальных (по слову самого поэта, «ума, выплывающего на поверхность» создания). Более того, если судить по его отдельным высказываниям на эту тему, Фет готов видеть в названных началах прямую угрозу красоте своей поэзии. Афоризмом «Только песне нужна красота, красоте же и песни не надо» заканчивает он замечательное стихотворение «Только встречу улыбку твою...», а однажды поражает Л. Толстого уверением, «что не знает, что значит безнравственно» (Дневник. 11 апреля 1889 года).

На деле все здесь обстоит сложнее. Нив отношениях с людьми, ни в своей поэзии Фет отнюдь не был человеком равнодушным или морально безразличным. Как следует, например, из его предисловия к третьему выпуску «Вечерних огней» (1887), ему не меньше многих современников были ведомы и «неизбежные тягости будничной жизни», и «те периодические веяния нелепостей, которые действительно способны исполнить всякого практического деятеля гражданской скорбью ». Но, тут же разъясняет он свою творческую позицию, «эта скорбь никак не могла вдохновить нас. Напротив, эти-то жизненные тяготы и заставляли нас по временам отворачиваться от них и пробивать будничный лед, чтобы хотя на мгновенье вздохнуть чистым и свободным воздухом поэзии» (курсив мой. - В.Н.). «...Мы, если припомните, - говорит он там же, - искали в поэзии единственное убежище от всяких житейских скорбей, в том числе и гражданских» (курсив мой. - В .#.).

Фет-поэт отворачивался не от жизненной полноты своего времени, а от той его идейной и социально-политической борьбы, которую считал в сравнении с коренными интересами человеческого бытия и преходящей и, что еще важнее, сугубо своекорыстной , следовательно, со свободой и незаинтересованностью художника в любой утилитарной выгоде несовместимой. И в этой позиции он был вовсе не одинок. «Политика - могила искусства», - убежден глубокий почитатель творчества Фета, литературный и музыкальный критик В.П. Боткин. Чуждыми искусству считает «дымно-горькие, удушливые газы политических и социальных бурь» И. Гончаров. Против засилья в российском обществе 1860-х годов «политической <...> литературы», полагающей, что задача писателей «состоит только в обличении зла» и «развитии гражданских чувств в обществе», решительно выступает в своей речи в «Обществе любителей российской словесности» (январь 1859 года) Л. Толстой, противопоставляющий ей литературу «другую, отражающую в себе вечные, общечеловеческие интересы».

Неизменная приверженность поэта Фета прежде всего красоте и гармонии предопределила главные предметы и состояния его лирического воспроизведения: природу, любовь, классические произведения искусства , а также героев античных мифов и легенд. Ими же обозначены и конкретные границы фетовского художественного мира.

При относительной тематической скромности он тем не менее поражает читателя как неисчерпаемым разнообразием и нюансами каждого из авторских переживаний, так и их непосредственностью, «свежестью» (Л. Толстой), естественностью. Фы-стихотворец действительно умеет отрешиться от всего мелочного и частного, грубого и оскорбительного для эстетического чувства человека, что так нередко встречается в повседневном существовании людей. Он никогда не отнес бы к себе самокритичных строк Н. Некрасова: «Нет в тебе поэзии свободной / Мой суровый, неуклюжий стих» и - «Мне борьба мешала быть поэтом, / Поэзия мешала быть борцом».

Борьба не душевно-эмоциональная, которой стихи Фета вовсе не лишены, а с внешними жизненными обстоятельствами, официальными и материальными, оставалась всегда за пределами фе- товской поэзии, сознательно отторгнутой поэтом от «мрака жизни вседневной» и «жалких нужд земных». Отсюда проходящий через все творчество Фета мотив отрыва, ухода за будничную грань, реализуемый метафорой со значением подъема и полета. Например: «Одной волной подняться в жизнь иную...». Или: «Уносишься в волшебную безбрежность...». Еще чаще он связан с образом птицы и крыла, порождающими у Фета «крылатую песню», «крылатый звук слова», «крылатый сон», «крылатый час» или такое двустишие: «Пока душа кипит в горниле тела, / Она летит, куда несет крыло» («Все, все мое, что есть и прежде было...»).

Только оторвавшись от социально-политической сферы бытия, где над человеком «царит железная судьба», лирический герой Фета встает лицом к лицу с природой, во всем ее величий, вечности и свободе. Но Фет-натуралист не просто «природы праздный наблюдатель», как он назвал себя в стихотворении «Ласточки». Вместе с Тютчевым, И. Тургеневым, Л. Толстым он по-своему совершает для современников, «людей сороковых годов» и «шестидесятников», то новое поэтическое открытие природы, которое стало широко востребованным лишь с массовым формированием на месте сословного индивида личностного человека и отвечающего ему мировосприятия.

Сравним два предметно близкие поэтические пейзажа - в пушкинском «Зимнем утре» (1829) и в фетовской «Чудной картине...» (1842).

Мороз и солнце ; день чудесный!

Еще ты дремлешь, друг прелестный -

Пора, красавица, проснись <...>

Вечор, ты помнишь, вьюга злилась,

На мутном небе мгла носилась ;

Луна , как бледное пятно ,

Сквозь тучи мрачные желтела ,

И ты печальная сидела -

А нынче... погляди в окно:

Под голубыми небесами ,

Великолепными коврами ,

Блестя на солнце, снег лежит;

Прозрачный лес один чернеет ,

И ель сквозь иней зеленеет ,

И речка подо льдом блестит (курсив мой. - 5. И.).

Чудная картина,

Как ты мне родна,

Bejian долина,

Полная луна,

Свет небес высоких,

И блестящий снег,

И саней далеких

Одинокий бег (курсив мой. - #.#.).

Оба пейзажа прекрасны, однако красотой разной. У Пушкина чудесен сам солнечный и спокойный зимний день и его точно зафиксированные реалии: «голубые небеса», блестящие снег и речка, зеленеющая сквозь иней ель и даже оттеняющая ее чернота прочего леса, также исполненного света. Все это подчеркнуто контрастными красками вчерашнего вечера. В прямой параллели с разным состоянием природы находится самочувствие «героев» стихотворения: сначала печальных (ведь и «друг» «красавицы» наверняка разделял ее вечернюю грусть), а затем - бодрых, радостных. Вполне «достоверная» картина оживлена немногими зрительными метафорами («вьюга злилась», «мгла носилась», снег- ковер) и всего одним «живописным» эпитетом («великолепные ковры»), внесенными в картину поэтом, но иллюзию ее «объективности» для читателя не разрушающим. Ведь создатель этого стихотворения и нарисованный им пейзаж все же друг от друга заметно отделены.

Пейзаж Фета начинается с эпитета («чудная картина»), при этом не красочно-цветового, а эмоционально-психологического характера, что сразу же погружает объективные реалии создаваемой картины в душевное состояние поэта, неразрывно сплетая их с ним. В самом деле: во втором стихе видимая поэтом картина названа им «родной», т.е. не просто хорошо знакомой, а родственной его духу и сокровенным ценностям. Их отблеск есть и в слове, относящемся к «долине», - «белая», ибо, определяя так долину, оно тем самым и положительно оценивает ее. Это подтверждает следующая стихотворная строка «Свет небес высоких», уже прямо называющая одно из фундаментальных начал поэтического мира Фета. Наконец, два последних определения стихотворения - «далекие» (к «саням») и «одинокий» (к «бегу») - опять-таки в равной мере и эпитеты, воплощающие вслед за первым сложное психологическое состояние автора стихотворения, в котором предмет лирической медитации творца и он сам взаимно проникли друг в друга настолько, что разделить их невозможно. И если «Зимний вечер» Пушкина - это превосходный лирический пейзаж, то восьмистишие Фета - в той же мере поэзия природы, как и душевный пейзаж самого лирика.

Фет-пейзажист как бы возвращает человеку нового времени, отделенному от природного мира своей искусственной «природой» - цивилизацией, чувство его древнего единства с ним. Таково, например, следующее стихотворение их цикла «Элегии и думы»:

Пойду навстречу к ним знакомою тропою.

Какою нежною, янтарною зарею Сияют небеса, нетленные как рай.

Далеко выгнулся земли померкший край.

Прохлада вечера и дышит и не дышит,

И колос зреющий едва-едва колышет.

Смотря в лицо зари иль вдоль дороги серой...

Какою молодой и безграничной верой Опять душа полна! Как в этой тишине Всем, всем, что жизнь дала, довольная вполне,

Иного уж она не требует удела.

Собака верная у ног моих присела И, ухо чуткое насторожив слегка,

Глядит на медленно ползущего жука.

Иль мне послышалось? - В подобные мгновенья Вдали колеблются и звуки и виденья.

Нет, точно - издали доходит до меня

Нетерпеливый шаг знакомого коня (курсив мой. - В.И.).

Самое развитие этого стихотворения есть процесс погружения лирического героя в жизнь вечерней летней природы и в общем ее благолепии (от янтарной зари и сияющих небес), и в шелесте ближайшей дубовой роши, и в любопытстве собаки, нетерпении коня, даже заботах крохотного жука. Отзываясь на нее всеми органами чувств и фибрами души, в итоге молодеет , исполняясь «безграничной веры», и сам этот герой.

Как отметил Б.Я. Бухштаб, радость, испытываемая человеком от такого ощущения природы, в ранних стихах Фета часто вводится прямым признанием доставляемого им удовольствия: «Любо мне...», «Рад я...», «Мне приятно...», ит.д. Например: «Чаще всего мне приятно скользить по заливу / Так - забываясь / Под звучную меру весла, / Омоченного пеной шипучей, - Да смотреть, много ль отъехал / И много ль осталось, / Да не видать ли зарницы» («Я люблю многое, близкое сердцу...»).

Сущность поэтического открытия природы, свершенного Фетом, в целом можно пояснить вторым катреном из стихотворения «Я тебе ничего не скажу...» и финалом стихотворения «Я жду... Соловьиное эхо...».

Целый день спят ночные цветы ,

Но лишь солнце за рощу зайдет,

Раскрываются тихо листы,

И я слышу, как сердце цветет (курсив мой. - В. //.),

Читаем мы в первом. Здесь начальная - природная - строка «Целый день спят ночные цветы» раскрывает свое подлинное значение лишь после четвертой «Ия слышу, как сердце цветет», где поэт говорит о себе, а четвертая - только в свете начальной. Ведь ночные цветы Фета днем не просто сжимают свои бутоны, они по-человечески спят. Сердце же поэта с заходом солнца не успокаивается или замедляет ритм, как это свойственно людям, а зацветает. Между человеком и цветами возникает своеобразное сращение, в результате которого человеку возвращается исконная естественность , а цветы - одухотворяются.

Я жду... Вот повеяло с юга;

Тепло мне стоять и идти;

Звезда покатилась на запад...

Прости, золотая, прости!,

Так заканчивается стихотворение «Я жду... Соловьиное эхо...». «Опять, - комментирует его Н. Скатов, - природа и человеческая жизнь сопрягаются узами бесконечно многозначных смыс-

лов... <...> Мир природы живет интимной жизнью, а интимная жизнь получает санкцию природного существования».

В больших группах стихов, объединенных названиями «Весна», «Лето», «Осень», «Снега», а также «Вечера и ночи», Фет создал свои поэтические времена года и суток. Как источник красоты они все дороги поэту, но можно говорить об особой приязни их автора к весне и ночи , когда сопряжение человека с природой происходит всего или интенсивнее, или без дневных житейских помех.

Вторым важнейшим «объектом», точнее, общечеловеческим состоянием, которому в течение всей творческой жизни посвящал свое лирическое вдохновение Фет, была любовь. Называя любовь «изящной симпатией, установленной в своей всепобедной привлекательности самою природою в целях сохранения видов», Фет утверждал: она «всегда останется зерном и центром, на который навивается всякая поэтическая нить».

В верности любовной теме Фет - человек своей эпохи ничуть не меньше, чем такие певцы и философы этого чувства, как именовавший любовь «священным пламенем» И. Тургенев или считавший ее источником «всеобщей, неопровержимой истины и блага» И. Гончаров. 10 декабря 1890 года семидесятилетний Фет создаст стихотворный апофеоз любви, как бы продолжающий и «гимны», звучащие в ее честь на страницах гончаровского «Обрыва» (1869), и ее апологию в тургеневской «Песне торжествующей любви» (1881). Вот он:

Еще люблю, еще томлюсь Перед всемирной красотою И ни за что нс отрекусь От ласк, ниспосланных тобою.

Покуда на груди земной Хотя с трудом дышать я буду,

Весь трепет жизни молодой Мне будет внятен отовсюду.

Покорны солнечным лучам,

Так сходят корни в глубь могилы И там у смерти ищут силы Бежать навстречу вешним дням.

Любовь здесь - не столько часть, сколько средоточие той «всемирной красоты», куда входит и красота животворящей («вешней») природы. Отсюда естественное взаимопроникновение в любовных

ситуациях фетовской поэзии начала человеческого с природным. Например, в этом стихотворении:

Жду я, тревогой объят,

Жду тут на самом пути:

Этой тропой через сад Ты обещалась прийти.

Плачась, комар пропоет,

Свалится плавно листок...

Слух , раскрываясь, растет ,

Как полуночный цветок.

Словно струну оборвал,

Жук, налетевши на ель;

Хрипло подругу позвал Тут же у ног коростель.

Тихо под сенью лесной Спят молодые кусты...

Ах, как пахнуло весной..

Это наверное ты! (курсив мой. - В. И.).

Обостренно воспринимая в своем ожидании окружающую его природу, лирический герой стихотворения начинает сам жить, как она. Но это не все. Слово «хрипло» в третьей строфе относится не только к птице, но и к нему, «стоящему здесь, на самом пути, уже, может быть, с перехваченным, пересохшим горлом. И так же органично включенной в мир природы оказывается она... <...> Это не аллегория, не сравнение с весной. Она и есть сама весна, сама природность, в этом мире органически живущая» (Н. Скатов).

Красота как гармония господствует в лирике Фета, навеянной впечатлениями от классических произведений искусства или мифологическими образами античности. Примером первых может служить стихотворение «Венера Милосская» (1857), вторых - «Диана» (1850). Знаменитую греческую статую Афродиты (Венеры), найденную в 1820 году на острове Мелос, Фет увидел в 1856 году в парижском Лувре и тогда же сделал ее прозаическое описание, начинавшееся словами: «Пойдем далее. Нас ожидает высокое эстетическое наслаждение. В конце одной из галерей возникает образ, рядом с которым едва ли что может поставить скульптура». А вот как выглядит она в поэтической интерпретации Фета:

И целомудренно и смело,

До чресл сияя наготой,

Цветет божественное тело Неувядаемой красой.

Под этой сенью прихотливой Слегка приподнятых волос Как много неги горделивой В небесном лике разлилось!

Так, вся дыша пафосской страстью.

Вся млея пеною морской И всепобедной вея властью,

Ты смотришь в вечность пред собой.

О прославленной фетовской «Диане» («Богини девственной округлые черты, / Во всем величии блестящей наготы, / Я видел меж дерев...») превосходно сказал в статье «Г-н - бов и вопрос об искусстве» Ф. Достоевский: «Мы знаем одно стихотворение, которое можно назвать <...> страстным зовом, молением перед совершенством прошедшей красоты и скрытой внутренней тоской по такому же совершенству, которого ищет душа... Это стихотворение называется “Диана”».

Перейдем к особенностям поэтики Фета и его новаторству.

Лирика Фета подчеркнуто антирационалистична , за что Фету порой доставалось не только от противников его поэзии, но и ее пропагандистов. Так, В.П. Боткин, сравнивая Фета с Пушкиным, писал: «Натура Пушкина была в высшей степени многосторонняя, глубоко разработанная нравственными вопросами жизни. Это была не только в высшей степени созерцательная, но и в высшей степени мыслящая натура, которая умела не только уловлять внутренние явления глубокой души своей, но и вдумываться в них. В этом отношении г. Фет кажется пред ним наивным ребенком».

«В деле свободного искусства, - парировал эти упреки Фет, - я мало ценю разум в сравнении с бессознательным инстинктом (вдохновением), пружины которого от нас скрыты». Недоступность чувства сознанию и невыразимость его словом постоянно декларируется Фетом и в стихах: «Но что горит в душе моей, / Тебе сказать я не умею»; «О, если б без слов сказаться душой было можно». Зато ему как никому другому из русских поэтов доступны «сокровеннейшие тайники души человеческой» (А. Дружинин) - область подсознания и «задатки зарождающихся чувств, тревоги получувств <...> и отпрыски прошедших чувств» (Аполлон Григорьев). Предпочитая отвлеченно-логической способности человека («уму ума») «ум сердца», Фет необычайно расширил поэтическую сферу человеческих переживаний, узаконив в качестве ценных и прекрасных и те неуловимые, безотчетные эмоции, которым люди рационального и практического склада обычно не

придают значения. И здесь он вновь - дитя своей эпохи в ее раскрепощающем и обогащающем личность содержании. Человек в поэзии Фета не менее эмоционально текуч, неисчерпаем, чем в прозе Л. Толстого, и столь же незавершим внешними обстоятельствами, как в романах Достоевского.

Иррациональность фетовской лирики, в частности, сказывается в особой склонности поэта не к логическим, а ассоциативным связям между элементами создаваемого предметного образа или фиксируемого переживания. Яркий пример таких связей находим в стихотворении с авторской датой «15 декабря 1890»:

На кресло отваляясь, гляжу на потолок,

Где, на задор воображенью,

Над лампой тихою подвешенный кружок Вертится призрачною тенью.

Зари осенний след в мерцанье этом есть:

Над кровлей, кажется, и садом,

Не в силах улететь и не решаясь сесть,

Грачи кружатся темным стадом...

Нет, то не крыльев шум, то кони у крыльца!

Я слышу трепетные руки...

Как бледность хороша прекрасного лица!

Как шепот горестен разлуки!..

Молчу, потерянный, на дальний путь глядя Из-за темнеющего сада, -

И кружится еще, приюта не найдя,

Грачей встревоженное стадо.

В неразрывное целое здесь объединились кресло , в котором сидит одинокий поэт (лирический герой), лампа под потолком комнаты с абажуром , мерцающий след осенней зари , кровля дома и опустевший сад со стаей граней над ним, кони у крыльца и приехавшая на них, чтобы тут же покинуть поэта, возлюбленная с трепетными руками и бледным , но оттого еще более прекрасным для него лицом , наконец, ее дальний путь, из которого, очевидно, не будет возврата, как не будет и душевного приюта (уюта ) навсегда разлученному с ней поэту. Однако целое это создалось связями не причинно-следственными или индуктивно-дедуктивными, а тем прихотливо-алогичным саморазвитием, что вообще отличает душевную жизнь человека. Ведь все названные, на первый взгляд несовместимые друг с другом, «предметы» этого стихотворения - в действительности метафоры тех обертонов чувства, самое течение

которого ими же и передано. Чувство же это - глубокая печаль о невозвратном (не исключено, что краткое явление поэту его возлюбленной здесь всего лишь его видение), но печаль, как в пушкинском «На холмах Грузии лежит очная мгла...», гармонизированная (именно - элегическая), следовательно, читателя не подавляющая, а обогащающая.

Антирационалистическая тенденция фетовской поэзии компенсировалась и таким ее новаторским завоеванием, как разнообразная музыкальность. «Поделись живыми снами, / Говори душе моей; / Что не выскажешь словами - / Звуком на душу навей», - формулирует Фет этот принцип своей поэтики, поясняя в другом месте: «Пение <...>, упраздняя первобытный центр тяжести, состоящий в передаче мысли, создает новый центр для передачи чувства». И еще: «Ища воссоздать гармоническую правду, душа художника сама приходит в соответствующий музыкальный строй. Нет музыкального настроения, нет художественного произведения». И в другом месте: «Поэзия и музыка не только родственны, но нераздельны. <...> Эпическое пою , которое так злоупотребляли искусственные писатели XVIII века, исполнено глубокого значения. Когда возбужденная, переполненная глубокими впечатлениями душа ищет высказаться и обычное человеческое слово коснеет, она невольно прибегает к языку богов и поет. В подобном случае не только сам акт пения, но и самый его строй рифм не зависит от произвола художника, а является в силу необходимости».

«Стихотворение, - писал Фет великому князю К.К. Романову, - подобно птице, пленяет или задушевным пением, или блестящим хвостом <...> сравнения». В стихе для Фета особенно ценно то, что близко средствам музыкального воздействия: эвфония (благозвучие), ритмика, мелодия («Мелодиями» Фет назвал один из самых больших циклов своих стихотворений). Внушительный ряд фетовских стихов ориентирован на романс, и тот же читатель, которому стихи поэта казались «непонятными», мог распевать их в качестве романсов. На музыку русских композиторов были положены стихотворения «На заре ты ее не буди...»; «Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали...»; «Вчера, увенчана душистыми цветами...»; «Я говорил при расставаньи...»; «Как нежишь ты, серебряная ночь...»; «Я тебе ничего не скажу...»; «Я пришел к тебе с приветом...»; «Только станет смеркаться немножко...» и др.

Интересно наблюдение А. Ауэра над метрическим новаторством Фета. Фет «извлек из силлабо-тонической системы все ее ритмические потенциалы, совершенствуя все ее метрические

формы. Это совершенствование совершилось за счет поразительной согласованности метра и поэтического синтаксиса, когда почти каждая стопа имеет свой синтаксический аналог. В результате возникает особая, именно фетовская музыкальность, когда музыка, порожденная поэтическим словом, обретает способность жить вне этого слова. Отсюда и определение этого стиля Фета как “напевного стиля” (Б. Эйхенбаум)».

Но мелодичностью и напевностью музыкальность Фета все же не исчерпывается. П.И. Чайковскому Фет напоминал великого симфониста Бетховена. «Подобно Бетховену, - писал композитор о Фете, - ему дана власть затрагивать такие струны нашей души, которые недоступны художникам, хотя бы и сильным, но ограниченным пределами слова. Это не просто поэт, скорее поэт- музыкант, как бы избегающий даже таких тем, которые легко поддаются выражению словом». «Чайковский, - отвечал на это сам поэт, - тысячу раз прав, так как меня всегда из определенной области слов тянуло в неопределенную область музыки, в которую я входил, насколько хватало моих сил. Поэтому в истинных художественных произведениях я под содержанием разумею не нравоучение, наставление или вывод, а производимое ими впечатление» (курсив мой. - В.Н.).

Исключавший из своей поэзии утилитарные и корыстные интересы практических, в особенности социально-политических отношений, Фет в остальном не только не чужд жизненной конкретики, но закономерно прослыл и поэтом мгновения. «Он, - констатировал, впрочем, не без доли сожаления, критик Н.Н. Страхов, - уловляет только один момент чувства или страсти <...>, каждая песня Фета относится к одной точке бытия». Сам Фет с полным основанием считал эту свою способность тем более ценной, что она, по его убеждению, дана только поэту. Говоря в стихотворении «Как беден наш язык!..» о невозможности передать мыслью «Что буйствует в груди прозрачною волною», он продолжает:

Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук Хватает па лету и закрепляет вдруг И темный бред души, и трав неясный запах ;

Так, для безбрежного покинув скудный дол,

Летит за облака Юпитера орел,

Сноп молнии неся мгновенный в верных лапах (курсив мой. - В.И.).

Как каждое подлинно художественное явление, лирика Фета - всегда итог обобщения жизненных впечатлений поэта, насколько бы мимолетны, фрагментарны или в своем реальном источнике

заурядны (прозаичны, одномерны) они ни были. Среди прочих есть в поэзии Фета и те способы творческой генерализации, к которым он прибегал особенно охотно.

Таково «погружение» какого-то объективно частного и конечного «предмета», возбудившего эмоциональную реакцию поэта, в пределы его целостного поэтического мира. А он у Фета едва ли не бесконечнее даже тургеневского, так как, нередко минуя границы природы, пространственно расширяется клуне, солнцу и особенно любимым Фетом звездам («звездным вестником» назовет его в одноименной статье К. Бальмонт). Так происходит в уже знакомом нам стихотворении «Чудная картина...». Помните его белую от снега равнину и одиноко бегущие сани на ней? Они оживляют создаваемый поэтический пейзаж, но сами по себе грозят ему узостью и случайностью. Но, оказавшись в космическом контексте высоких и светлых (от полной луны) небес, напротив, превращаются в выразительную метонимию всего сотворенного образа, общий смысл которого в единстве состояния человека и мироздания.

Сходный обобщающий прием находим в стихотворении «Узник»: «Густая крапива / Шумит под окном, / Зеленая ива / Повисла шатром. // Веселые лодки / В дали голубой; / Железо решетки / Визжит под пилой. // Бывалое горе / Уснуло в груди, / Свобода и море / Горят впереди. // Прибавилось духа, / Затихла тоска, / И слушает ухо, / И пилит рука». Здесь объекты обособленные и однозначные (крапива, ива, железная решетка, пила) совмещаются с явлениями семантически и ассоциативно неограниченными (даль, море, свобода), рождая настроение-устремление одновременно и реально-земное и возвышенно-идеальное.

Дополнительные общие смыслы многие стихотворения Фета приобретают в итоге их циклизации , когда воплощенные в них лирические состояния, «природные» или душевные, обогащаются для читателя сходными мотивами стихов соседних и всей тематической группы. Кроме названных ранее циклов, посвященных временам года и главным периодам суток, Фет группировал свои стихи по следующим темам и жанрам: «К Офелии», «Подражание восточному», «Элегии и думы», «Гадания», «Баллады», «Море», «Антологические стихотворения» и уже упомянутые «Мелодии».

В целях художественной генерализации не пренебрегает Фет и мифологическими образами (сравнениями и метафорами), хотя этот традиционный поэтизирующий арсенал в 1840-1850-е годы был в русской литературе уже архаизмом.

Активно использует Фет и обобщающую возможность воспоминания. Так, большинство стихотворений, навеянных отношениями поэта с Марией Лазич и ее трагической судьбой, представляют собой не фиксацию радостей и печалей, синхронных самому любовному роману, а их позднейшее воспроизведение уже со знанием горестного для обоих итога. В этих случаях Фет вновь сближается с И. Тургеневым как автором его повестей 1850-х годов, также построенных как «мемуары» их героев-рассказчиков о событиях их молодости.

Как уже говорилось, почти все стихотворения Фета, вызванные любовью к Лазич и памятью о ней, - подлинные лирические шедевры. К сожалению, убедительная их атрибуция и датировка полностью не осуществлена большей частью по причинам объективного характера. Здесь мы назовем поэтому лишь наиболее, на наш взгляд, очевидные.

Это стихотворения «В долгие ночи, как вежды на сон не сомкнуты...»; «Какое счастье: ночь и мы одни!..»; «Расстались мы, ты странствуешь далече...»; «Молчали листья, звезды рдели...»; «Вчера я шел по зале освещенной...»; «Старые письма»; вторая строфа стихотворения «Измучен жизнью, коварством надежды...» («В тиши и мраке таинственной ночи...»); «В душе, измученной годами...»; «Томительно-призывно и напрасно...»; «Ты отстрадала, я еще страдаю...»; «Alter ego»; «Страницы милые опять персты раскрыли...»; «Солнца луч промеж лип был и жгуч и высок...»; «Кровью сердца пишу я к тебе эти строки...»; «Нет, я не изменил. До старости глубокой...»; «Светил нам день, будя огонь в крови...»; «Прости! Во мгле воспоминанья...»; «Руку бы снова твою мне хотелось пожать...»; «Долго снились мне вопли рыданий твоих...»; «На качелях».

Кратко коснемся вопроса о поэтической эволюции Фета.

В декабре 1890 года Я. Полонский писал своему давнему другу и соратнику: «Ты человек во сто крат более цельный, чем я. Ни про кого нельзя сказать, что можно сказать про тебя: сразу ты был отлит в известную форму, никто тебя не чеканил, и никакие веяния времени не были в силах покачнуть тебя». «Еще одна интересная черта, - свидетельствовал о Фете и его двоюродный племянник В.Н. Семенкович, - Фет никогда не менялся. Фет оставался по своим убеждениям и по своей жизни таким же и в старости, каким был в молодости».

Эстетическая позиция Фета, действительно, никакой эволюции не претерпела. В течение всего полувека своего творчества он

оставался неколебимым приверженцем свободы вдохновения и «свободной поэзии». Но нельзя согласиться с мнением, высказанным еще одним современником Фета - поэтом Д.Н. Цертелевым: «Несмотря на все перемены во внешней обстановке, его (Фета. - В.Н.) внутренний мир оставался все тем же».

Да, по крайней мере до середины 1850-х годов Фет не только казался человеком «ненадломленным» (Н. Некрасов), исполненным «безмятежности» (М. Салтыков-Щедрин), но в целом и оправдывал это впечатление своими стихами , которые, по словам того же Некрасова, распевал, «как птица». Однако известная гармоничность молодого Фета-художника выгодно для нее оттенялась именно душевным надломом, публично признаваемым в себе и Н. Некрасовым (например, в покаянном и перед матерью собственной и перед «родиной-матерью» «Рыцаре на час», 1862) и И. Тургеневым, не случайно назвавшим даже своего Евгения Базарова человеком «самоломанным».

Что касается стихотворений Фета, созданных в десятилетия последующие, то их гармония все чаще искушается диссонансом и нарастающим драматизмом. Внутренний мир поэта в свой черед проникается глубокой грустью, порой сомнением в осмысленности самого человеческого бытия. Так, основная часть стихотворения 1864 года «Жизнь пронеслась без явного следа...» («Душа рвалась - кто скажет мне куда? / С какой заранее избранной целью? / Но все мечты, все буйство первых дней / С их радостью - все тише, все ясней / К последнему подходят новоселью») своим настроением почти не отличается от исповедальной тургеневской повести «Довольно» (1865), отмеченной безнадежным пессимизмом. Сходно жизневосприятие и в фетовском «Никогда» (январь 1879). Умерший и похороненный поэт проснулся в гробу и, «сотлевшую раздвинув домовину», вышел на заснеженную, но безжизненную землю, поняв: планета давно «остыла и вымерла». И он восклицает:

Куда идти, где некого обнять,

Там, где в пространстве затерялось время?

Вернись же, смерть, поторопись принять Последней жизни роковое бремя.

А ты, застывший труп земли, лети,

Неся мой труп по вечному пути!

До трагедийных нот драматизм доходит в вышеназванных стихах Фета о Марии Лазич и ее судьбе. Мотив «Но мы вместе с тобой, нас нельзя разлучить» («Alter ego») здесь перемежается с незатухающим

чувством вины лирического героя перед возлюбленной, горького раскаяния и покаяния перед нею (в стихотворениях «Старые письма», «Ты отстрадала, я еще страдаю...», «Страницы милые опять персты раскрыли...»), наконец, настоящей самоказни, когда герой именует себя «несчастным палачом» девушки.

В заключение перечислил! ряд общих тем, лейтмотивов и поэтических антиномий, которые роднят поэзию Фета как с творчеством И. Тургенева, Ф. Тютчева, Л. Толстого, так и с обшей онтологической проблематикой русской литературы 1840- 1860-х годов. Это поиск гармонии с природно-космическим миром и основ для примирения без утраты личностной свободы с реальной общественной действительностью, это жажда неизбывного счастья как прежде всего крылатой любви , это мотив единения временного и вечного , это антиномия дня и ночи. Это мотив смерти и сопряженное с ним сознание загадочности человеческого назначения на Земле и во Вселенной.

В лирике Фета немало перекличек и реминисценций из произведений Тургенева, Тютчева, Л. Толстого. В свою очередь и эти художники многим обязаны фетовской поэзии. С наступлением «серебряного века» русской литературы поэтическое наследие Фета переживет настоящий ренессанс, в частности как один из стимуляторов поэтического мира Александра Блока. Слова «Там человек сгорел» из фетовского стихотворения «Когда читала ты мучительные строки...» Блок поставит эпиграфом к своему восьмистишию 1910 года, воспроизводящему противоречие, так же неминуемо встающее перед каждым художником, как оно встало перед Фетом. Вот это восьмистишие:

Как тяжело ходить среди людей И притворяться непогибшим,

И об игре трагических страстей Повествовать сше нс жившим.

И, вглядываясь в свой ночной кошмар,

Строй находить в нестройном вихре чувства ,

Чтобы по бледным заревам искусства

Узнали жизни гибельный пожар (курсив мой. - В.Н.).

Славу А. А. Фета в русской литературе составила его поэзия. Причем в читательском сознании он давно воспринимается как центральная фигура в области русской классической лирики. Центральная с хронологической точки зрения: между элегическими опытами романтиков начала XIX столетия и Серебряным веком (в знаменитых ежегодных обзорах русской литературы, которые печатал в начале 1840-х годов В. Г. Белинский, имя Фета стоит рядом с именем М. Ю. Лермонтова; итоговый же свой сборник «Вечерние огни» Фет издает в эпоху пред-символизма). Но центральная и в другом смысле — по характеру его творчества: оно в высшей степени отвечает нашим представлениям о самом явлении лирики. Можно было бы назвать Фета самым «лиричным лириком» XIX века.

Один из первых тонких ценителей фетовской поэзии критик В. П. Боткин главным ее достоинством называл лиризм чувства. Об этом же писал и другой его современник, известный литератор А. В. Дружинин: «Фет чует поэзию жизни, как страстный охотник чует неведомым чутьем то место, где ему следует охотиться».

Непросто сразу ответить на вопрос о том, как проявляется этот лиризм чувства, откуда берется это ощущение фетовского «чутья поэзии», в чем, собственно, состоит своеобразие его лирики.

По своей тематике на фоне поэзии романтизма лирика Фета, особенности и темы которой мы подробно разберем, достаточно традиционна. Это пейзажная, любовная лирика, антологические стихотворения (написанные в духе античности). И сам Фет в своем первом (изданном в то время, когда он был еще студентом Московского университета) сборнике «Лирический пантеон» (1840) открыто продемонстрировал свою верность традиции, представив своеобразную «коллекцию» модных романтических жанров, подражая Шиллеру, Байрону, Жуковскому, Лермонтову. Но это был ученический опыт. Собственный голос Фета читатели услышали чуть позже — в его журнальных публикациях 1840-х годов и, главное, в последующих его сборниках стихотворений — 1850,1856 годов. Издатель первого из них, друг Фета поэт Аполлон Григорьев, в своей рецензии написал о самобытности Фета как поэта субъективного, поэта неопределенных, недосказанных, смутных чувств, как он выразился — «получувств».

Конечно, Григорьев имел в виду не размытость и неясность фетовских эмоций, а стремление поэта выразить такие тонкие оттенки чувства, которые не могут быть однозначно поименованы, охарактеризованы, описаны. Да Фет и не тяготеет к описательным характеристикам, к рационализму, наоборот — всячески стремится уйти от них. Тайна его стихов во многом определяется как раз тем, что они принципиально не поддаются растолкованию и вместе с тем производят впечатление удивительно точно переданного душевного состояния, переживания.

Таково, к примеру, одно из самых известных, ставшее хрестоматийным стихотворение «Я пришел к тебе с приветом... ». Лирический герой, захваченный красотой летнего утра, стремится поведать о ней своей любимой — стихотворение представляет собой произнесенный на одном дыхании монолог, обращенный к ней. Наиболее часто повторяющееся слово в нем — «рассказать». Оно возникает на протяжении четырех строф четырежды — как рефрен, определяющий настойчивое желание, внутреннее состояние героя. Однако никакого связного рассказа в этом монологе как раз и нет. Нет и последовательно выписанной картины утра; есть ряд маленьких эпизодов, штрихов, деталей этой картины, как будто выхваченных наугад восторженным взглядом героя. Но чувство, цельное и глубокое переживание этого утра в высшей степени есть. Оно сиюминутно, но сама минута эта бесконечно прекрасна; рождается эффект остановленного мгновения.

В еще более заостренной форме этот же эффект видим в другом стихотворении Фета — «Это утро, радость эта... ». Здесь чередуются, смешиваются в вихре чувственного восторга уже даже не эпизоды, детали, как это было в предшествующем стихотворении, а отдельные слова. Причем слова номинативные (называющие, обозначающие) — имена существительные, лишенные определений:

Это утро, радость эта,

Эта мощь и дня и света,

Этот синий свод,

Этот крик и вереницы,

Эти стаи, эти птицы,

Этот говор вод...

Перед нами как будто только простое перечисление, свободное от глаголов, глагольных форм; стихотворение-эксперимент. Единственное поясняющее слово, многократно (уже не четыре, а двадцать четыре (!) раза) возникающее на пространстве восемнадцати коротких строк — «это» («эти», «этот»). Согласимся: чрезвычайно неживописное слово! Казалось бы, оно так мало подходит для описания такого красочного явления, как весна! Но при чтении фетовской миниатюры возникает завораживающее, магическое, прямо проникающее в душу настроение. И в частности, заметим, благодаря неживописному слову «это». Многократно повторенное, оно создает эффект непосредственного видения, нашего соприсутствия в мире весны.

Являются ли остальные слова только отрывочными, внешне беспорядочными? Они выстроены в логически «неправильные» ряды, где соседствуют абстракции («мощь», «радость») и конкретные черточки пейзажа («синий свод»), где союзом «и» соединены «стаи» и «птицы», хотя, очевидно, подразумеваются птичьи стаи. Но и эта бессистемность значима: так выражает мысли человек, захваченный непосредственным впечатлением и глубоко его переживающий.

Зоркий глаз исследователя-литературоведа может выявить в этом как будто сумбурном перечислительном ряду глубинную логику: сначала взгляд, устремленный вверх (небо, птицы), потом — вокруг (ивы, березы, горы, долы), наконец — обращенный внутрь себя, в свои ощущения (мгла и жар постели, ночь без сна) (Гаспаров). Но это именно глубинная композиционная логика, восстанавливать которую читатель не обязан. Его дело — пережить, прочувствовать «весеннее» душевное состояние.

Ощущение удивительно прекрасного мира присуще лирике Фета, и во многом оно возникает благодаря такой внешней «случайности» отбора материала. Создается впечатление, что любые, наугад выхваченные взглядом из окружающего черты и детали упоительно прекрасны, но тогда (делает вывод читатель) таков и весь мир, остающийся за пределами внимания поэта! Такого впечатления Фет и добивается. Его поэтическая саморекомендация красноречива: «природы праздный соглядатай». Иными словами, красота природного мира не требует усилий для ее выявления, она бесконечно богата и как будто сама идет навстречу человеку.

Образный мир лирики Фета создается нетрадиционно: зрительные детали производят впечатление случайно «бросившихся в глаза», что дает повод называть фетовский метод импрессионистическим (Б. Я. Бухштаб). Цельность, единство фетовскому миру придают в большей степени не зрительные, а другие виды образного восприятия: слуховые, обонятельные, осязательные.

Вот его стихотворение, названное «Пчелы »:

Пропаду от тоски я и лени,

Одинокая жизнь не мила,

Сердце ноет, слабеют колени,

В каждый гвоздик душистой сирени,

Распевая, вползает пчела...

Если бы не заглавие, то начало стихотворения могло бы озадачить неотчетливостью своего предмета: о чем оно? «Тоска» и «лень» в нашем сознании — явления, достаточно далекие друг от друга; здесь же они соединены в единый комплекс. «Сердце» перекликается с «тоской», но в противовес высокой элегической традиции здесь сердце — «ноет» (фольклорно-песенная традиция), к чему тут же добавляется упоминание о совсем уж невозвышенных слабеющих коленях... «Веер» этих мотивов фокусируется в конце строфы, в ее 4-й и 5-й строках. Они готовятся композиционно: перечисление в рамках первой фразы все длится, перекрестная рифмовка настраивает читателя на ожидание четвертой строки, рифмующейся со 2-й. Но ожидание затягивается, оттягивается неожиданно продолжающей рифменный ряд строчкой со знаменитым «гвоздиком сирени» — первой зримой деталью, сразу впечатывающимся в сознание образом. Его возникновение завершено в пятой строке появлением «героини» стихотворения — пчелой. Но тут уже важна не внешне зримая, а звуковая ее характеристика: «распевая». Это распевание, помноженное на бесчисленное множество пчел («в каждый гвоздик»!), и создает единое поле поэтического мира: весеннего роскошного гула-гуда в буйстве цветущих сиреневых кустов. Вспоминается заглавие — и определяется главное в этом стихотворении: чувство, трудно передаваемое словом состояние весенней неги, «смутных душевных порывов, не поддающихся даже тени анализа прозаического» (А. В. Дружинин).

Птичьим криком, «зыком», «свистом», «дробью» и «трелями» созидался и весенний мир стихотворения «Это утро, радость эта...».

А вот примеры обонятельной и осязательной образности:

Что за ночь! Прозрачный воздух скован;

Над землей клубится аромат.

О, теперь я счастлив, я взволнован,

О, теперь я высказаться рад!

«Что за ночь…»

Еще аллей не сумрачен приют,

Между ветвей небесный свод синеет,

А я иду — душистый холод веет

В лицо — иду — и соловьи поют.

«Еще весна...»

На пригорке то сыро, то жарко,

Вздохи дня есть в дыханьи ночном...

«Вечер»

Насыщенное запахами, влагой, теплом, ощущаемое в веяниях и дуновениях, пространство лирики Фета ощутимо материализуется — и цементирует детали внешнего мира, превращая его в неделимое целое. В пределах этого единства слиты воедино природа и человеческое «я». Чувства героя не столько созвучны событиям природного мира, сколько принципиально неразделимы с ними. Это можно было видеть во всех текстах, о которых шла речь выше; предельное («космическое») проявление этого найдем в миниатюре «На стоге сена ночью...». А вот стихотворение, также выразительное в этом плане, которое относится уже не к пейзажной, а к любовной лирике:

Жду я, тревогой объят,

Жду тут на самом пути:

Этой тропой через сад

Ты обещалась прийти.

Стихотворение о свидании, о предстоящей встрече; но сюжет о чувствах героя разворачивается через демонстрацию частных деталей природного мира: «плачась, комар пропоет»; «свалится плавно листок»; «словно струну оборвал Жук, налетевши на ель». Слух героя предельно обострен, состояние напряженного ожидания, всматривания и вслушивания в жизнь природы переживается нами благодаря замеченным им, героем, мельчайшим штрихам жизни сада. Они соединяются, сплавляются воедино в последних строчках, своеобразной «развязке»:

Ах, как пахнуло весной!

Это наверное ты!

Для героя дуновение весны (весеннего ветерка) неразделимо с приближением любимой, и мир воспринимается целостным, гармоничным и прекрасным.

Этот образ Фет выстраивал на протяжении долгих лет своего творчества, сознательно и последовательно уходя от того, что сам называл «тягостями будничной жизни». В реальной биографии Фета таких тягостей было более чем достаточно. В 1889 году, подводя итог своему творческому пути в предисловии к сборнику «Вечерние огни» (третий выпуск), он писал о своем постоянном стремлении «отворачиваться» от будничного, от скорби, не способствовавшей вдохновению, «чтобы хотя на мгновение вздохнуть чистым и свободным воздухом поэзии». И несмотря на то что у позднего Фета появляется немало стихотворений и печально-элегического, и философско-трагедийного характера, в литературную память многих поколений читателей он вошел прежде всего как создатель прекрасного мира, хранящего вечные человеческие ценности.

Он жил представлениями об этом мире, а поэтому стремился к убедительности его облика. И это ему удавалось. Особая достоверность фетовского мира — своеобразный эффект присутствия — возникает во многом благодаря конкретике образов природы в его стихах. Как давно было замечено, у Фета, в отличие, скажем, от Тютчева, мы почти не встретим слов родовых, обобщающих: «дерево», «цветок». Гораздо чаще — «ель», «береза», «ива»; «георгин», «акация», «роза» и т. п. В точном, любовном знании природы и умении использовать его в художественном творчестве рядом с Фетом можно поставить, пожалуй, только И. С. Тургенева. И это, как мы уже отметили, природа, неотделимая от душевного мира героя. Она обнаруживает свою красоту — в его восприятии, и через это же восприятие раскрывается его душевный мир.

Многое из отмеченного позволяет говорить о сходстве лирики Фета с музыкой. На это обращал внимание сам поэт; о музыкальности его лирики неоднократно писала критика. Особенно авторитетно в этом отношении мнение П. И. Чайковского, считавшего Фета поэтом «безусловно гениальным», который «в лучшие свои минуты выходит из пределов, указанных поэзии, и смело делает шаг в нашу область».

Понятие музыкальности, вообще говоря, может подразумевать многое: и фонетическое (звуковое) оформление стихотворного текста, и мелодичность его интонации, и насыщенность гармоничными звуками, музыкальными мотивами внутреннего поэтического мира. Все эти особенности присущи поэзии Фета.

В наибольшей мере мы можем ощутить их в стихотворениях, где музыка становится предметом изображения, прямой «героиней», определяя собой всю атмосферу поэтического мира: например, в одном из известнейших его стихотворений «Сияла ночь... ». Здесь музыка формирует сюжет стихотворения, но одновременно и само оно звучит особенно гармонично и напевно. В этом проявляется тончайшее фетовское чувство ритма, стиховой интонации. Такие тексты легко положить на музыку. И Фет известен как один из самых «романсных» русских поэтов.

Но можно говорить о музыкальности лирики Фета и в еще более глубоком, сущностно-эстетическом смысле. Музыка — самое выразительное из искусств, непосредственно воздействующее на сферу чувств: музыкальные образы формируются на основе ассоциативного мышления. Вот к этому качеству ассоциативности и взывает Фет.

Встречаясь неоднократно — то в одном, то в другом стихотворении,— наиболее любимые им слова «обрастают» дополнительными, ассоциативными смыслами, оттенками переживаний, тем самым семантически обогащаясь, приобретая «экспрессивные ореолы» (Б. Я. Бухштаб) — дополнительные смыслы.

Таким становится у Фета, например, слово «сад». Сад у Фета — лучшее, идеальное место мира, где происходит органичная встреча человека с природой. Там царит гармония. Сад — место размышлений и воспоминаний героя (здесь можно увидеть отличие Фета от близкого ему по духу А. Н. Майкова, у которого сад — пространство человеческого преобразующего труда); именно в саду происходят свидания.

Поэтическое слово интересующего нас поэта — слово преимущественно метафорическое, и оно многосмысленно. С другой стороны, «кочуя» из стихотворения в стихотворение, оно связывает их между собой, формируя единый мир лирики Фета. Не случайно поэт так тяготел к объединению своих лирических произведений в циклы («Снега», «Гадания», «Мелодии», «Море», «Весна» и многие другие), в которых каждое стихотворение, каждый образ особенно активно обогащался благодаря ассоциативным связям с соседствующими.

Эти особенности лирики Фета были замечены, подхвачены и развиты уже в следующем литературном поколении — поэтами-символистами рубежа веков.

К середине XIX века в русской поэзии отчетливо обозначаются и, поляризуясь, развиваются два направления: демократическое и так называемое «чистое искусство», коим был Фет. Поэты «чистого искусства» считали, что цель искусства - это искусство, они не допускали никакой возможности извлечения из поэзии практической пользы.

О полном несоответствии Фета «духу времени» говорил и Писарев, утверждая, что «замечательный поэт откликается на интересы века не по долгу гражданства, а по невольному влечению, по естественной отзывчивости». Фет не только не считался с «духом времени» и пел на свой лад, но он решительно и крайне демонстративно противопоставлял себя демократическому течению русской литературы XIX века. После большой трагедии, пережитой Фетом в молодости, после гибели возлюбленной поэта Марии Лазич, Фет сознательно разделяет жизнь на две сферы: реальную и идеальную. И только идеальную сферу он переносит в свою поэзию. Поэзия и действительность теперь для него не имеют ничего общего, они оказываются двумя различными, диаметрально противоположными, несовместимыми мирами. Противопоставление этих двух миров: мира Фета-человека, его мировоззрения, его житейской практики, общественного поведения и мира фетовской лирики, по отношению к которому первый мир являлся для Фета антимиром, - было загадкой для большинства современников и остается тайной для современных исследователей. В предисловии к третьему выпуску «Вечерних огней», оглядываясь на всю свою творческую жизнь, Фет писал: «Жизненные тяготы и заставляли нас в течение шестидесяти лет отворачиваться от них и пробивать будничный лед, чтобы хотя на мгновение вздохнуть чистым и свободным воздухом поэзии».

Поэзия была для Фета единственным способом уйти от действительности и повседневности и почувствовать себя свободным и счастливым. ». Фет считал, что настоящий поэт в своих стихах должен воспевать прежде всего красоту, то есть, по Фету, природу и любовь. Однако поэт понимал, что красота очень мимолетна и что моменты красоты редки и кратки. Поэтому в своих стихах Фет все время пытается передать эти мгновения, запечатлеть минутное явление красоты. Фет был способен запоминать какие-либо преходящие, мгновенные состояния природы и потом воспроизводить их в своих стихотворениях. В этом заключается импрессионизм поэзии Фета. Фет никогда не описывает чувство в целом, а лишь состояния, определенные оттенки чувства. Поэзия Фета иррациональна, чувственна, импульсивна. Образы его стихотворений неопределенны, расплывчаты, часто Фет передает свои ощущения, впечатления от предметов, а не их изображение. В стихотворении «Вечер» читаем: Прозвучало над ясной рекою, Прозвенело в померкшем лугу, Прокатилось над рощей немою, Засветилось на том берегу… А что «прозвучало», «прозвенело», «прокатилось» и «засветилось », неизвестно. На пригорке то сыро, то жарко, Вздохи дня есть в дыханье ночном, - Но зарница уж теплится ярко Голубым и зеленым огнем… Это лишь один миг в природе, минутное состояние природы, которое удалось передать Фету в его стихотворении. Фет - это поэт детали, отдельного образа, поэтому в его стихах мы не встретим полного, целостного пейзажа. У Фета нет конфликта между природой и человеком, лирический герой поэзии Фета находится всегда в гармонии с природой. Природа является отражением чувств человека, она очеловечена: Плавно у ночи с чела Мягкая падает мгла; В стихотворении «Ярким светом в лесу пламенеет костер…» повествование параллельно развертывается в двух планах: внешне-пейзажном и внутренне-психологическом. Эти два плана сливаются, и к концу стихотворения только через природу становится возможным для Фета рассказать о внутреннем состоянии лирического героя. Особенностью лирики Фета в фонико-интонационном отношении является ее музыкальность. Наряду с традиционными жанрами элегий, дум, посланий Фет активно использует романсо-песенный жанр. Этот жанр определяет структуру чуть ли не большинства фетовских стихотворений. Для каждого романса Фет создавал свою, только ему присущую поэтическую мелодию. Известный критик XIX века Н. Н. Страхов писал: «Стих Фета имеет волшебную музыкальность, и при этом постоянно разнообразную; для каждого настроения души у поэта является своя мелодия, и по богатству мелодий никто с ним не может равняться». Фет достигает музыкальности своей поэзии как композиционным построением стиха: кольцевой композицией, постоянными повторами (например, как в стихотворении «На заре ты меня не буди…»), так и необыкновенным разнообразием строфических и ритмических форм. Особенно часто Фет применяет прием чередования коротких и длинных строк: Сны и тени, Сновиденья, В сумрак трепетно манящие, Все ступени Усыпленья Легким роем преходящие… Фет считал музыку высшим из искусств. Музыкальное настроение для Фета было неотъемлемой частью вдохновения. Поэзия «чистого искусства» спасала поэзию Фета от политических и гражданских идей и давала Фету возможность делать настоящие открытия в области поэтического языка. Не только была изобретательность Фета в строфической композиции и ритмик, смелыми были его эксперименты в области грамматического построения стихов (стихотворение «Шепот. Робкое дыханье…» написано одними назывными предложениям, в нем нет ни одного глагола), в области метафорики (современникам Фета, воспринимавшим его стихи буквально, было очень трудно понять, например, метафору «травы в рыдании» или «весна и ночь покрыли дол»).

Итак, в своей поэзии Фет продолжает преобразования в области поэтического языка, начатые русскими романтиками начала XIX века. Все его эксперименты оказываются очень удачными, они продолжаются и закрепляются в поэзии А. Блока, А. Белого, Л. Пастернака. Разнообразие форм стихотворений сочетается с разнообразием чувств и переживаний, переданных Фетом в его поэзии. Несмотря на то, что Фет считал поэзию идеальной сферой жизни, чувства и настроения, описанные в стихах Фета, реальны. Стихи Фета не устаревают и по сей день, так как каждый читатель может найти в них настроения, сходные с состоянием его души в данный момент.

Афанасий Фет (1820 – 1892 г. г.)

Фет был крупнейшим поэтом «чистого искусства», оставившим и теоретические принципы этого направления. Он заявил: «Я никогда не мог понять, чтобы искусство интересовалось чем-либо помимо красоты».

Поэты «чистого искусства» выступали против гражданственности, игнорировали общественное содержание искусства, проповедовали сугубо индивидуализм, уходя в мир переживаний. Интимную тему разрабатывали в особом ключе. Интимный мир заслонял от них действительность. Любовь для лирического героя составляла цель и смысл жизни. Уходя от реальной действительности, поэты «чистого искусства» стремились воспевать вечные нормы красоты. Красота, как настроение – основная тема их лирики.

Фет преклонялся перед Артуром Шопенгауэром. У Фета отрицание значения разума в искусстве. Поэт прями говорит об этом: В деле свободных искусств я мало ценю разум в сравнении с инстинктом, причины которого от нас скрыты».

Фет считал, что творить надо по наитию и вдохновению. Природа, любовь, прекрасное.. – предметы искусства.

Фет бравировал пренебрежением к социальным вопросам, к реальным фактам общественной жизни. В 60-е годы XIX века, Фет, выступал как публицист, воспевал довольную и благополучную жизнь на ложе природы. В поэзии Фет икал «единственного убежища от всяких скорбей, в том числе и гражданских».

Однако творчество Фета было шире поэтических теорий: Поэт в своей лирике запечатлел чувство и переживания человека XIX века, создал картины природы, вошёл в историю русской поэзии, как поэт-лирик, мастер лирических миниатюр.

Стихи Фета поражают яркостью и сочностью красок, большим эмоциональным накалом, умением передать конкретную деталь, способным вызывать сильное впечатление, меняющийся поток чувств. В Фетовской поэзии преобладают светлые тона. Картины природы у него играют всеми цветами радуги, дышат всеми запахами. Поэзия Фета – музыкальна, в прямом смысле этого слова. Классифицировать стихотворения Фета по темам и жанрам невозможно. Большое, главное место занимает любовная лирика.

Великий российский лирик А. Фет родился 5 декабря 1820 года. Но биографы сомневаются не только в точной дате его рождения. Таинственные факты своего истинного происхождения мучили Фета до конца жизни. Помимо отсутствия отца как такового, непонятна была и ситуация с настоящей фамилией. Все это окутывает жизнь и творчество Фета некой загадочностью.

Родители Фета

По официальной версии, русский дворянин Афанасий Неофитович Шеншин, находясь на лечении в немецком городе Дармштадт, поселился в доме оберкригскомиссара Карла Беккера. Спустя некоторое время отставной армейский офицер увлекается дочкой хозяина Шарлоттой. Однако Шарлотта на тот момент была уже несвободна и состояла в браке с мелким немецким чиновником Карлом Фетом, который тоже жил в доме Беккера.

Несмотря на эти обстоятельства и даже на наличие у Шарлотты дочери от Фета, завязывается бурный роман. Чувства влюбленных были настолько сильны, что Шарлотта решается на побег вместе с Шеншиным в Россию. Осенью 1820 года Шарлотта, бросив мужа и дочку, уезжает из Германии.

Затянувшийся развод матери

Очерк жизни и творчества Фета невозможен без рассказа об отношениях его родителей. Будучи уже в России, Шарлотта мечтает об официальном разводе с Карлом Фетом. Но развод в те времена был довольно длительным процессом. Некоторые биографы утверждают, что из-за этого обряд венчания между Шеншиным и Шарлоттой произошел через два года после рождения маленького Афанасия, их общего сына. По одной из версий Шеншин якобы подкупил священника для того, чтобы дать мальчику свою фамилию.

Вероятно, именно этот факт повлиял на всю жизнь поэта. К нарушениям такого рода в Российской империи относились довольно строго. Однако все источники подтверждают факт венчания Шеншина и Шарлотты, которая впоследствии взяла себе имя Шеншиной.

Из дворян в нищие

Знакомясь с биографией лирика, невольно задаешься вопросом о том, что повлияло на жизнь и творчество Фета. Все до мелочей подробности узнать сложно. Но основные вехи нам вполне доступны. Маленький Афанасий до 14 лет считал себя потомственным российским дворянином. Но потом благодаря усердной работе судейских чиновников тайна происхождения ребенка была раскрыта. В 1834 году было учинено следствие по этому делу, в результате которого постановлением Орловского губернского правления будущий поэт был лишен права называться Шеншиным.

Понятно, что сразу же начались насмешки недавних товарищей, которые мальчик переживал довольно болезненно. Отчасти именно это послужило развитию душевной болезни Фета, преследовавшей его до смерти. Однако гораздо важнее было то, что в этой ситуации он не имел не только права на наследство, но и вообще, судя по документам, представленным из архивов того времени, был лицом без подтверждённой национальности. В один момент потомственный российский дворянин с богатым наследством превратился в нищего, никому, кроме матери, не нужного человека, без фамилии и Потеря была настолько велика, что сам Фет считал это событие обезобразившим его жизнь до смертного одра.

Иностранец Фет

Можно себе представить, через что прошла мать поэта, вымаливая у судейских крючкотворов хоть какую-то справку о происхождении своего сына. Но все было напрасно. Женщина пошла другим путем.

Вспомнив свои немецкие корни, она воззвала к жалости своего бывшего немецкого мужа. История умалчивает, как Елена Петровна добилась желаемого результата. Но он был. Родственники прислали официальное подтверждение того, что Афанасий приходится сыном Фету.

Так у поэта появилась хотя бы фамилия, жизнь и творчество Фета получили новый толчок в развитии. Однако во всех циркулярах он все же продолжал именоваться «иностранец Фет». Естественным выводом из этого стало полное лишение наследства. Ведь теперь иноземец не имел ничего общего с дворянином Шеншиным. Именно в этот момент им овладела идея любыми путями вернуть себе утраченные русское имя и титул.

Первые шаги в поэзии

Афанасий поступает в Московский университет на факультет словесности и именуется в университетских формулярах все так же - «иностранец Фет». Там он знакомится с будущим поэтом и критиком Историки полагают, что жизнь и творчество Фета изменились именно в этот момент: считается, что Григорьев открыл поэтический дар Афанасия.

Вскоре выходит Фета - «Лирический пантеон». Поэт написал ее будучи еще студентом университета. Читатели высоко оценили дар юноши - им было все равно, к какому сословию принадлежит автор. И даже суровый критик Белинский неоднократно подчёркивал в своих статьях поэтический дар молодого лирика. Отзывы Белинского, по сути, послужили Фету своеобразным пропуском в мир российской поэзии.

Афанасий стал печататься в различных изданиях и уже через несколько лет подготовил новый лирический сборник.

Военная служба

Однако радость творчества не могла вылечить больную душу Фета. Мысль о своем истинном происхождении не давала покоя молодому человеку. Он готов был идти на все, лишь бы доказать его. Во имя великой цели Фет сразу же после окончания университета поступает на военную службу, надеясь в армии заслужить дворянство. Он попадает службу в один из провинциальных полков, расположенных в Херсонской губернии. И сразу же первый успех - Фет получает официально российское гражданство.

Но и поэтическая деятельность не заканчивается, он все равно продолжает много писать и печататься. Спустя некоторое время армейский быт провинциальной части дает о себе знать: жизнь и творчество Фета (стихи он пишет все реже) становятся все мрачнее и неинтереснее. Тяга к поэзии ослабевает.

Фет в личной переписке начинает жаловаться друзьям на тяготы своего нынешнего существования. К тому же, судя по некоторым письмам, он испытывает финансовые затруднения. Поэт даже готов на лишь бы избавиться от нынешнего гнетущего физически и морально плачевного положения.

Перевод в Петербург

Довольно мрачными были жизнь и творчество Фета. Кратко излагая основные события, заметим, что поэт тянул солдатскую лямку долгих восемь лет. И вот перед самым получением первого в своей жизни офицерского чина Фет узнает о специальном указе, который поднимал выслугу и уровень армейского звания для получения дворянского чина. Иными словами, дворянство теперь предоставлялось только человеку, получившему более высокое офицерское звание, нежели было у Фета. Это известие совсем деморализовало поэта. Он понимал, что вряд ли дослужится до этого звания. Жизнь и творчество Фета снова перекраивались по чужой милости.

Женщины, с которой можно было бы связать свою жизнь по расчету, также не было на горизонте. Фет продолжал служить, все больше впадая в депрессивное состояние.

Однако удача наконец улыбнулась поэту: ему удалось перевестись в гвардейский лейб-уланский полк, который квартировался недалеко от Петербурга. Это событие случилось в 1853 году и удивительным образом совпало с изменением отношения общества к поэзии. Некоторый спад интереса к литературе, обозначившийся в середине 1840-х годов, прошел.

Теперь же, когда Некрасов стал главным редактором журнала «Современник» и собрал под своим крылом элиту российской литературы, времена явно способствовали развитию любой творческой мысли. Наконец, увидел свет давно написанный второй сборник стихов Фета, о котором забыл и сам поэт.

Поэтическое признание

Стихи, напечатанные в сборнике, произвели впечатление на ценителей поэзии. И вскоре такие известные литературные критики того времени, как В. П. Боткин и А. В. Дружинин, оставили о произведениях довольно лестные отзывы. Более того, под давлением Тургенева они помоги Фету выпустить новую книгу.

В сущности, это были все те же ранее написанные стихи 1850 года. В 1856 году, после выхода нового сборника, снова изменились жизнь и творчество Фета. Кратко говоря, на поэта обратил внимание сам Некрасов. Немало лестных слов в адрес Афанасия Фета было написано именно мэтром российской литературы. Вдохновлённый столь высокими похвалами поэт развивает бурную деятельность. Он печатается почти во всех литературных журналах, что, несомненно, поспособствовало некоторому улучшению финансового положения.

Романтическое увлечение

Постепенно наполнялись светом жизнь и творчество Фета. Самое главное его желание - получение дворянского титула - должно было скоро осуществиться. Но очередной императорский указ вновь поднимал планку получения потомственного дворянства. Теперь, чтобы обрести заветный чин, нужно было уже дослужиться до полковника. Поэт понял, что дальше продолжать тянуть ненавистную ему лямку военной службы просто бесполезно.

Но как часто это бывает, человеку не может не везти абсолютно во всем. Еще находясь на Украине, Фет был приглашён на прием к своим друзьям Бржевским и в соседнем имении повстречал девушку, которая потом долго не выходила у него из головы. Это была одаренная музыкантша Елена Лазич, чей талант поразил даже знаменитого композитора гастролировавшего тогда по Украине.

Как оказалось, Елена была страстной поклонницей поэзии Фета, а тот, в свою очередь, был поражен музыкальными способностями девушки. Конечно, без романтики невозможно представить себе жизнь и творчество Фета. Краткое содержание его романа с Лазич умещается в одну фразу: молодые люди испытывали нежные чувства друг к другу. Однако Фет очень тяготится своим бедственным финансовым положением и не решается на серьёзное развитие событий. Поэт пытается объяснить свои проблемы Лазич, но та, как все девушки в такой ситуации, плохо понимает его терзания. Фет прямым текстом говорит Елене о том, что свадьбы не будет.

Трагическая смерть любимой

После этого он старается не видеться с девушкой. Уезжая в Петербург, Афанасий понимает, что обречён на вечное духовное одиночество. По мнению некоторых историков, изучающих его жизнь и творчество, Афанасий Фет слишком прагматично писал друзьям про женитьбу, про любовь и про Елену Лазич. Скорее всего, романтичный Фет просто увлекся Еленой, не собираясь отягощать себя более серьезными отношениями.

В 1850 году, будучи в гостях у тех же Бржевских, он не решается поехать в соседнее поместье, чтобы расставить все точки над «i». Позже Фет очень жалел об этом. Дело в том, что Елена вскоре трагически погибла. История умалчивает, являлась ли ее страшная смерть самоубийством или нет. Но факт остается фактом: девушка сгорела заживо в поместье.

Сам Фет узнал об этом, когда в очередной раз посетил своих друзей. Это настолько потрясло его, что до конца жизни поэт винил именно себя в смерти Елены. Он мучился тем, что не смог найти правильных слов, чтобы успокоить девушку и объяснить ей свое поведение. После смерти Лазич было много кривотолков, однако никто и никогда не доказал причастность Фета к этому печальному событию.

Брак по расчету

Справедливо рассудив, что на армейской службе он вряд ли достигнет своей цели - дворянского титула, Фет берет длительный отпуск. Взяв с собой все накопленные гонорары, поэт устремляется в путешествие по Европе. В 1857 году в Париже он неожиданно женится на Марии Петровне Боткиной, дочери богатого торговца чаем, которая, ко всем прочему, была родной сестрой литературного критика В. П. Боткина. Судя по всему, это и был тот самый брак по расчету, о котором так долго мечтал поэт. Современники очень часто спрашивали Фета о причинах женитьбы, на что тот отвечал красноречивым молчанием.

В 1858 году Фет приезжает в Москву. Его опять одолевают мысли о скудности финансов. Видимо, приданое жены не в полной мере удовлетворяет его требованиям. Поэт очень много пишет, много издается. Зачастую количество произведений не соответствует их качеству. Это подмечают и близкие друзья, и литературные критики. Серьезно охладела к творчеству Фета и публика.

Помещик

Примерно в это же время уходит от столичной суеты Лев Толстой. Осев в Ясной Поляне, он пытается вернуть вдохновение. Вероятно, Фет решил последовать его примеру и осесть в своем имении в Степановке. Иногда говорят, что здесь закончились жизнь и творчество Фета. Интересные факты, однако, нашлись и в этом периоде. В отличие от Толстого, который действительно обрел в провинции второе дыхание, Фет все больше забрасывает литературу. Он теперь увлечен поместьем и хозяйством.

Нужно отметить, что как помещик он действительно себя нашел. Уже через некоторое время Фет приумножает свои владения, купив еще несколько соседних имений.

Афанасий Шеншин

В 1863 году поэт издает небольшой лирический сборник. Даже несмотря на маленький тираж он так и остался нераспроданным. Зато соседи-помещики оценили Фета совсем в другом качестве. Около 11 лет он занимал выборную должность мирового судьи.

Жизнь и творчество Афанасия Афанасьевича Фета подчинены были единственной цели, к которой он шел с поразительным упорством, - восстановлению своих дворянских прав. В 1873 году выходит царский указ, который ставит точку в сорокалетних мытарствах поэта. Он полностью восстановлен в правах и узаконен как дворянин с фамилией Шеншин. Афанасий Афанасьевич признается жене, что даже не хочет вслух произносить ненавистную ему фамилию Фет.

Любите книгу, она облегчит вам жизнь, дружески поможет разобраться в пестрой и бурной путанице мыслей, чувств, событий, она научит вас уважать человека и самих себя, она окрыляет ум и сердце чувством любви к миру, к человеку.

Maxim Gorky

Афанасий Фет внес значительный вклад в литературу. Во время студенчества Фета, был выпущен первый сборник произведений «Лирический пантеон».

В первых произведения Фет старался уйти от реальности, описывал красоту русской природы, писал о чувствах, о любви. В произведениях поэт затрагивает важные и вечные темы, но говорит не прямо, а намеками. Фет умело передавал всю гамму эмоций и настроений, вызывая при этом чистые и светлые чувства у читателей.

Творчество изменило свое направление после гибели возлюбленной Фета. Поэму «Талисман» поэт посвятил Марии Лазич. Вероятно, все последующие произведения о любви также были посвящены этой женщине. Второй сборник произведений вызвал живой интерес и положительную реакцию у литературных критиков. Это произошло в 1850 году, тогда же Фет стал одним из лучших современных поэтов того времени.

Афанасий Фет был поэтом «чистого искусства», в своих произведениях он не касался социальных вопросов и политики. Всю свою жизнь он придерживался консерваторских взглядов и был монархистом. Следующий сборник вышел в 1856 году, в него вошли стихотворения, в которых Фет восхищался красотой природы. Поэт считал, что именно это цель его творчества.

Фет тяжело переносил удары судьбы, в результате отношения с друзьями были прерваны и поэт стал меньше писать. После двух томов собрания стихотворений в 1863 он вовсе перестал заниматься творчеством. Этот перерыв длился 20 лет. Муза вернулась к Фету после того, как ему вернули привилегии дворянина и фамилию отчима. Позднее творчество поэта затронуло философские темы, в своих произведениях Фет писал о единении человека и Вселенной. Фет выпустил четыре тома сборника стихотворений «Вечерние огни», последний был издан уже после смерти поэта.

---